Осень 1950 года была слякотной. Октябрьским днем по раскисшей окраинной улице поселка шел молодой мужчина в распахнутой офицерской шинели без погон. В руках у него болталась плетеная кошелка, хромовые сапоги лихо разбрызгивали во все стороны грязь, а следом за ним шла, как на параде, черная коза. Это был мой отец. И шел он в больницу, в родильное отделение, чтобы впервые увидеть сына, которому не было еще и дня от роду. Так в компании с козой и прибыл он на свидание.
Мать показала ему в окно сверток в котором виднелось мое сморщенное от крика личико и он, удовлетворенный, расстелил на мокрой пожухлой осенней траве вышитый петухами рушник, вытащил из кошелки четверть самогона, соленые огурцы, пяток вареных яиц, граненый стакан. Мама, зная пристрастие папы к огненной воде, пригрозив ему кулаком, унесла меня от окна подальше. А отец, не обращая внимания, созвал к рушнику санитарок, больничного конюха и кочегара, угощал их самогоном.
— Сын родился. За его здоровье! У Пушкина стихотворение есть. Называется "19 октября”. Сегодня тоже девятнадцатое. Пушкина Александром звали. Пусть и мой Сашкой будет. Надька, — кричал он, обращаясь к выглядывающей в окно маме, — согласна? Та кивнула в ответ головой.
Услышав шум с тыльной стороны родильного отделения, туда заглянула главврач больницы. Женщина она была строгая и медкомпания, обмывающая мое появление на свет, предпочла тихо замаскироваться в ближайших кустиках.
— Все, солдатик, кончай возлияния. А вы, — обратилась она к кустам, — быстро по своим местам, через пять минут проверю.
Лужайка под окном опустела. И только черная коза доедала в траве огрызки соленых огурцов.
* * *
Теплый майский день. Я шагаю по лугу. Зеленеет молодая травка, желтеют в ней одуванчики. На мне пальто из красного плюша, доставшееся в наследство от старшей сестры, через плечо перекинуты новенькие ботинки. Мне три года. Я сбежал от своих нянек – бабушки и тети, которую, несмотря на большое различие в годах, звал просто Олей. Куда лежал мой путь уже не помню, но где-то в самой середине путешествия я был изловлен на том лугу двумя женщинами, шедшими навстречу, и был доставлен на родную улицу, в родной двор, хотя и оказывал сопротивление. На том и закончился мой первый поход.
***
Детство, детство... Ты вспоминаешься сегодня все чаще и чаще. Может быть потому, что нынешняя наша жизнь совсем не похожа на ту в пятидесятые, шестидесятые годы. Тогда у людей не было слишком уж большого достатка в семьях, наши родители донашивали свои фронтовые гимнастерки и сапоги, белый хлеб появлялся на столе зачастую только по праздникам, велосипед, радиоприемник в доме считались роскошью. Но люди трудились не покладая рук. Да, часто, как теперь говорят, работали из - под палки за "палочки”, оставляя дома малолетних детей, немощных стариков, недвижимых или неспособных к работе инвалидов, покалеченных войной.
Жила на нашей улице глухонемая женщина. Из всех родственников был у нее только сын Ленька, мой одногодок. Он никогда не обижался и охотно отзывался на кличку Немчик. Нет, не по национальности его так кликали. Раз мать Немая, значит и сын - Немчик. Привыкли. Так и звали их все на улице. Никто даже фамилии не помнил, разве что фининспектор ее мог в своих бумагах разыскать. Мы дружили с Ленькой. Мать его днями трудилась в колхозе, а мы играли в войну в их неогороженном подворье, лазали по старым яблоням, а когда уставали — засыпали прямо во дворе на мягкой травке.
Один раз, когда Немой долго не было с работы, проголодавшийся Ленька решил приготовить ужин себе и матери. А поскольку ужин у них почти всегда состоял из картошки и хлеба, то Немчик, которому еще и семи лет не исполнилось, подрыл в огороде руками пару кустов, добыл с десяток картофелин, пополоскал их в воде, развел под стеной дома крытого соломой костер, поставил на него старый солдатский котелок и стал ждать пока закипит вода. Костер разгораться не хотел и кто-то из нас, пацанов, посоветовал Немчику полить его керосином. Ленька вытащил из сарая бидон и плеснул из него в тлеющий костер. Огня сначала не было, а потом раздался хлопок, пламя взметнулось до самой крыши и лизнуло солому. Она словно нехотя вспыхнула... Не знаю, как бы дело обернулось дальше, но в это время возвращался с работы живший по соседству дядька Витька Швырок. Был он в обычном своем состоянии — всего - то, как он всегда объяснял, чекушку выпил. Но, увидев, что занялась крыша, Швырок метнулся в немчиков двор, схватил валявшиеся у сарая грабли и выдернул ими тлевший пучок соломы. Потом, набрав в котелок воды из бочки, залил остатки костра, дал по шее Леньке. Тот, сопя, кинулся на улицу, и угодил прямо в колени прибежавшей матери. Стал жестами объяснять ей, что варил картошку, а крыша загорелась. Та, мычала что - то, размахивая руками перед Ленькиным носом, слезы текли из ее глаз. Потом она подняла с земли хворостину и начала хлестать своего Немчика по заднице. Ленька заревел, Немая бросила хворостину и, схватив сына на руки, начала гладить его по белобрысой голове и целовать мокрую, всю в соплях, мордашку.
Наутро я, как обычно, пришел играть к Леньке. Хата была закрыта на замок, друга моего нигде не было. И только поздно вечером мы встретились. Он с гордостью сообщил, что теперь ходит с матерью на работу. Она полет свеклу, а он помогает: кому воды поднесет, кому тяпку подаст. Так и работал он под материнской опекой вплоть до того как мы пошли в школу.
***
Осень. Убран урожай с огородов. Мы сидим с моим другом Толиком и его старшим братом Славкой за кучей высохшей ботвы и ждем пока в силках, расставленных невдалеке, запутается какая-нибудь птаха. Лучше бы это был щегол. Мы бы посадили его в клетку, сделанную Толькиным и Славкиным отцом, всю зиму кормили бы его конопляным семенем, а он развлекал бы нас своими песнями. А весной бы выпустили певца на волю.
Ждем долго. Птицы все летят и летят мимо, не обращая внимания на кусты конопли выставленные нами на пустом огороде и увитые петлями, сделанными из конского волоса. Славка от скуки то и дело щелкает затвором старенькой отцовской берданки. Нам с Толиком он ружье не доверяет, хотя и сам уволок его из дому без спросу, пользуясь отсутствием родителей. Патронов у него нет, курок бьет вхолостую. Вдруг стайка щеглов падает на наши силки. Мы вскакиваем и бежим к ним. Птицы взлетают, но пара щеглов все-таки бьется в петлях. Славка вынимает их осторожно. Они щиплют его за пальцы, но вот уже пересажены в клетку.
- А ну птицеловы сюда! - слышим голос Славкиного и Толькиного отца. Он стоит у кучи ботвы, в руках у него берданка. В предчувствии неприятного разговора идем к нему, В клетке, которую, не доверяя нам, несет Славка, бьются две пестренькие птички. Нам с Толькой не страшно – мы малышня. А Славка заводила. Ему уже тринадцатый пощел. Мы вешаем клетку с птицами на гвоздик у сарая во дворе, а по Славкиным ягодицам гуляет отцовский ремень…
* * *
Наши соседи дед Ёська и бабка укладывают во дворе сено. Дед подает вилами, бабка утаптывает. Стожок получается приличный. Время к обеду.
- Ты там чего, того, этого приготовила?- спрашивает Ёська свою старуху.
- Борщ в печи, каша пшенная с молоком, - рапортует с высоты стога бабка.
- Я тебя не про борщ, а про того-этого спрашиваю.
- Самогон что ли у тебя на уме? Так ты ж еще неделю назад всю бражку выхлебал. Где же теперь взять – то?
- А то не знаешь, у подруги, у Гальки Чмуренчихи, дура! Она вчера гнала нежель пожалеет и тебе полмитрия не займет от щедрой души своей.
- Я вот сейчас слезу, я тебе займу, паразит, - грозит с высоты старушка.
- Хрен ты у меня оттуда слезешь, - усмехается дед Ёська и уходит, забрав с собой приставленную к почти уже готовому стогу лестницу.
- Рятуйте, люди добрые! – несется со стога на всю улицу. Это бабка просит помощи и защиты у соседей от супостата мужа. Я иду звать свою тетю.
* * *
Соседский Славка со своим другом Монькой сидят на лавочке возле двора и пытаются отравить приблудившуюся собаку. Мы с Толиком, еле сдерживая слезы, наблюдаем как псина с превеликим удовольствием поглощает ломти хлеба, посыпанные борной кислотой. Накануне Славка и Монька ходили на речку и травили хлебом с борной рыбу. Натравили почти ведро плотвичек. Теперь решили испытать отраву на собаке.
Славка бросает собаке хлеб, а Монька лениво дает ему советы. Он самый старший среди нас, ему уже почти четырнадцать лет. Монька это не имя не фамилия, а кличка. У Моньки большая семья. Кроме него есть еще два брата, две сестры. Его братьев совсем недавно ночью брала милиция. От взрослых мы слышали, что работая в Харькове они состояли в какой – то банде, которая грабила людей.
По улице на инвалидной велоколяске едет дядя Алеша – Монькин отец. Коляску ему выдали в организации которую называют Собес, потому что на войне дяде Алеше немецкая мина оторвала ногу. Монькин отец уже навеселе и есть подозрение, что он хлебнул денатурата из спрятанной в доме бутылки.
- Уже приложился, - укорил его сын, - ну, погоди, попросишь свой обрубок растереть когда заболит, а нечем будет, повоешь тогда.
Дядя Алеша пьяненько улыбаясь, словно не замечая нас, едет себе дальше. Собака, съев весь запас хлеба и борной кислоты, просит еще. Славка показывает ей кукиш, признаков отравления у псины не наблюдается ни в этот, ни в другие дни.
* * *
В детстве я боялся фотографов. Чем уж они меня так напугали не знаю, но страх наводили жуткий. Вечером мама просила бабушку не отпускать меня далеко гулять, так как придет фотограф, снимет нас всех на карточку, чтобы отправить ее в письме в армию дяде Боре. Я люблю своего дядю, который служит вот уже второй год в далеком городе Перми, но фотографироваться… На дворе зима, всюду сугробы. С самого раннего я выглядываю за калитку, чтобы при первом появлении фотографа спрятаться где-нибудь понадежнее. Время к обеду. По улице идет моя мама, а рядом с ней человек в солдатской шинели. Фотограф!!! Срываюсь и бегу изо всех сил на огород. Там прячусь среди вишен в глубоком сугробе. Через некоторое время слышу, как меня зовут в дом. Еще чего! Сами фотографируйтесь! Так и сижу, замерз, однако. На огород выходит тетя Оля.
- Вижу, где ты спрятался, - говорит она, глядя в сторону моего убежища, - ну и сиди себе, а к нам Борисов друг из армии приехал, хочет на тебя посмотреть. Ну, раз ты не хочешь, сиди себе, мерзни.
Я неохотно покидаю свое убежище и бреду в дом. Солдат дядя Миша приехал в отпуск домой в Харьков, но по просьбе своего армейского друга, нашего дяди Бори, завернул и к нам передать от него привет. Мне этот привет достался в виде горсти конфет, как сказали, отнятых дядей Борей у медведя в тайге. Я долго еще этому верил. А еще дядя Миша сказал, что его друг Борис очень хочет увидеть на фотографии своего племянника, то есть меня. Ночью мне снился дядя. Он стоял на посту в тайге среди высоких деревьев, вокруг него бродили медведи с мешками конфет и всячески позорили меня, называя трусом.
Утром я потянул маму, тетю и сестру в фотографию. Снимок отправили в письме дяде Боре. Больше я фотографов не боялся.
* * *
Моя тетя никогда не была замужем, у нее не было детей. Всю свою любовь она отдавала нам с сестрой. Она была для нас и нянькой, и воспитательницей и учительницей. Работала Оля санитаркой в районной больнице, дежурила посменно, что давало ей возможность больше времени проводить с нами. Трудиться она начала совсем девчонкой, в голодные тридцатые годы. Мой дедушка, мамин отец, умер еще до войны. Семеро детей было у них с бабушкой. Троих забрал голод, одного, дядю Юру, забрала война. Пришла в их дом даже не похоронка, а извещение. А в нем строка: «Пропал без вести в октябре 1941 года». Долго ждала своего сына Егора, так она звала его с детства, бабушка Дуня, искали через военкомат и разные архивы мои родители. А мы с сестрой Валей часто смотрели на большой портрет молодого, красивого парня, висевший на самом видном месте в горнице и нам тоже казалось, что вот распахнется в сенях дверь и войдет живой и здоровый дядя Юра. Но, увы…
Шло время, мы с Валентиной стали взрослыми, обзавелись своими детьми, внуками. И вот совсем недавно, в одном из интернетовских сайтов я нашел нашего дядю. Просто две буквы изменил писарь в его фамилии при переформировке части, вышедшей из тяжелых боев под городом Смоленском в октябре 1941 года. Две буквы в одной бумажке и «пропал без вести» в другой. А солдат не пропал, он воевал. Ему еще довелось видеть, как бегут с нашей земли гитлеровские солдаты. Он был ранен в январе 1942 года в наступлении под Нарофоминском, умер в госпитале и был похоронен в нынешнем Красногорском районе под Москвой. Нет уже в живых нашей бабушки, Оли, Бориса. Только мама моя, да мы, внуки и племянники знаем о судьбе нашего дяди Юры, о том, что он воевал как солдат и погиб как солдат. А сколько их таких остались навеки двадцатилетними. И не у каждого из них до сих пор есть могила, не каждый из них предан, как положено по обычаю, земле.
* * *
Лето 1957 года. У нас в гостях мамина двоюродная сестра. Ее тоже зовут Валя. Она приехала из чужой страны Бельгии. Вместе с ней прибыли муж, высокий элегантный бельгиец и две дочери, примерно моего возраста. За столом пир горой. Дядю Витала поят русской водкой, а он дарит всем мужчинам красивые зажигалки, женщинам легкие капроновые платочки. Бельгийские девчонки ничем не отличаются от наших. Вот только ни их папа, ни они сами не говорят и не понимают по-русски. Тете Вале приходится выступать в роли переводчицы. Мама говорит, что французский язык она хорошо знала со школьной скамьи. А в Бельгию попала в годы войны. Их, борисовских девчонок, немцы угоняли на работы в Германию. Моей маме по дороге удалось бежать из эшелона и она вернулась домой, а тетя Валя батрачила на чужбине у немецкого бауэра, там и познакомилась с таким же батраком из Бельгии. Пришла победа, они поженились и уехали на родину Витала.
- Спасибо Хрущеву, - рассказывали за столом тетя Валя,- если бы не его оттепель вряд ли нам удалось бы приехать. Я уже и не думала, что когда-нибудь всех вас увижу. Мне говорили, что Советы, таких как я предателями считали, а я не верила. А кого я предала? Замуж по любви вышла, девчонок мужу родила. Мы с ним не богачи. Он экскаваторщик, я в канцелярии работаю. Заработков нам на жизнь хватает. Конечно, привыкать трудновато было, но привыкла.
Папа тянет Витала на улицу. Мы с девчонками тоже выходим во двор. Они что-то лопочут по-своему и визжат от восторга, увидев кроликов в клетках. По их жестам догадываюсь, что им очень хочется погладить зверушек. Открываю клетку, как настоящий хозяин, кладу охапку травы. Кролики едят, девчонки трогают их за уши и весело смеются. А на улице тоже смех. На бревнах, что лежат возле забора, местные мужики угощают их отца самогоном. Он отхлебнул из граненого стакана и зашелся в кашле. Весело мужикам. Вот она каличь бельгийская, от одного запаха русской сивухи с ног падает. Куда там им до нас, рассейских…
* * *
Была у нас, пацанов, родившихся в первые послевоенные годы, еще одна забава. Страшная но, манящая. Много сюрпризов оставила на полях сражений Великая Отечественная война. Неразорвавшиеся мины, снаряды, пулеметные ленты с пригодными для стрельбы патронами притягивали нас к себе не хуже магнита. А за больницей был противотанковый ров где, если копнуть немного, то добра этого было видимо невидимо. В сосновом бору около станции мы добывали круглый артиллерийский порох. Ездили туда на автобусе, а чаще всего ходили пешком, прихватив из дому решето. Там в лесу во время войны наши летчики разбомбили немецкий склад. Просеешь, бывало, песок, а на дне решета блестят, круглые, как пуговицы, порошинки. Принесешь домой, спрячешь подальше, чтобы взрослые не видели, вечером на улице такие фейерверки устраивали, что небу жарко становилось. Ну, а ребята постарше другое баловство находили.
Жила на нашей улице многодетная семья Чямутек. Глава ее, дядя Миша, был инвалидом. Одна нога у него искорежена, и когда он идет по улице она, как виноградная лоза, обвивает суковатую палку. Самому старшему из братьев и сестер Сашке Чямутке шел восемнадцатый год. Он уже работал трактористом и однажды весной притащил в кирзовой сумке с поля пару снарядов.
- Батько заставляет копанку рыть,- сказал он нам, - так я ее счас за пять минут вырою.
Уложил снаряды в яму в конце огорода, завалил их сухим бурьяном, поджег, наказал нам, чтобы бежали подальше, и пошел обедать. Мы, пацанята, убежали на улицу и, затаив дыхание, стали ждать взрыва. Он раздался неожиданно, да так громко, что уши заложило. А из дверей маленькой хатки пулей вылетел Сашка, вдогонку ему летел суковатый костыль, а за ним на одной ноге скакал родитель. На голове его и на плечах висела капуста из борща, а губы исторгали такие проклятия, что, казалось, небу станет жарко. Во дворе стоял крик и плач. Матерился дядька Мишка, благим матом орали Сашкины братья и сестры, голосила мать. На улицу сбегался народ.
- Господи, бабы! – тихо сказал кто-то, - да у них же Сашка не видно. И тут же на всю округу вопль: у - б - и – и – л - о!
- Чего орете, - отозвался из – за соседского плетня Сашко. - Живой я. Вот только стол перевернуло и батьку борщом обварило.
* * *
Моньке шел шестнадцатый год. Хоть не дорос еще немного, но сторговал себе ружье у соседа. Два ствола шестнадцатого калибра, под ними третий – пулевой, правда, просверленный, нерабочий. В то время охотились борисовцы прямо в центре поселка на болоте. Как Монька, еще паспорта не получивший, сумел зарегистрировать это ружье и вступить в общество охотников, теперь одному Богу известно. Однако на болоте по уткам стрелял наравне со взрослыми. Лето прошло, наступила осень, утки улетели, но охотничья страсть и азарт парня не покидали. Теперь он палил по галкам и воронам. Целил однажды по ним из форточки, а под выстрел попалась случайно соседская женщина, несшая на руках своего ребенка, которому и года еще не исполнилось. Мать дробь поранила, а дитя и не копнулось.
Увидев, что натворил, Монька кинулся в бега. Да куда там. Его арестовали буквально через пару часов на станции, когда он попытался сесть на первый проходящий поезд. Был суд. Как несовершеннолетнему дали Николаю, так его звали по-настоящему, восемь колонии для малолетних преступников. С тех пор мы его и не видели.
Время шло. Где – то в середине семидесятых годов помогал я родне строить дом напротив двора, где жила со своим мужем Монькина самая младшая сестра Тамара. И вдруг увидел, как из калитки вышел мужик с черной окладистой бородой. Может, и не узнал бы его сразу, да глаза с печальным блеском выдали моего старого приятеля. Поздоровались.
- Что Коля так долго в родных краях не показывался? – спросил я его, срок вроде бы давно отбыл.
- Да я там, на Севере…, - как – то неловко начал он, оборвав фразу на полуслове. – Ты лучше о себе расскажи, о ребятах наших.
Коротка была наша беседа. Монька куда-то торопился, да и мне было недосуг. Через пару дней узнал от его сестры, что он уехал. Куда она и сама не ведала. И все же была с ним еще одна встреча. Лет через двадцать увидел я его на площади. Постаревший, с седой бородой, с непокрытой головой несмотря на сильный мороз. Поведал мне, что сестра с семьей продала дом и уехала в соседний район, а он остановился у друзей, но долго в родных местах задерживаться не собирается. А потом признался, что на свободе почти не жил, выходил иногда из тюрьмы на пару летних месяцев и снова попадался на воровстве, подгадывая, чтобы арест приходился на зиму.
- Хочешь верь, хочешь нет,- говорил Колян,- но зона для меня дом родной. Меня там братва уважает ,как рецидивиста, да и начальство, в какой бы лагерь не попал, знает Колю Моню и строгостям особым не подвергает. Вот и сейчас попадусь где-нибудь на мелочевке, года три дадут, поживу еще маленько в родной стихии, а там, что Бог даст.
Бог Моньке не дал ничего хорошего. Через несколько лет его зарезали в пьяной драке во время очередного «отпуска» на свободу.
* * *
Родители построили новый, добротный дом, в самом центре поселка. Я хожу во второй класс школы, которая носит имя Сталина. У меня новые друзья. Один из них сосед Вовка Пича. Его отец, дядя Митя тоже инвалид и тоже без ноги. И рука у него немецким снайпером пораненная. Наши семьи дружат крепко. То у них, то у нас отмечаем праздники. Да и в будни по вечерам часто собираемся вместе. Взрослые обсуждают проблемы, играют в лото. Мы с Вовкой и его сестренкой Валей строим шалаши из стульев и одеял, сражаемся в детское домино, а когда надоест, слушаем, о чем говорят старшие. Вот моя мама вспоминает, как они жили во время войны. Немцы оккупировали наш поселок осенью 1941 года. Их ждали со стороны Харькова, даже ров противотанковый на их пути вырыли, а они вошли по Грайворонскому шляху, не встречая никакого сопротивления. Наши солдаты уходили, прячась за плетнями, за домами, по огородам, а буквально рядом месили гусеницами осеннюю грязь фашистские танки.
Первыми по слободе прошли эсэсовцы. Несколько жителей были повешены ими на балконе здания бывшего райкома партии. За что? Объяснение давали куски фанеры на груди каждого казненного – «Партизан». Хотя какие это были партизаны. Просто гитлеровцы так устрашали местное население, лишив жизни первых, кто им попался на пути.
Потом наступила зима. В слободе обосновалась какая – то немецкая тыловая часть. Солдаты жили в хатах, выгнав, зачастую, хозяев в погреба и сараи. В поселке был свой комендант по фамилии Гаммер, бродили по дворам полицаи из местных. Эти «свои», говорят, хуже немцев были. С наступлением темноты вступал в свои права комендантский час. Населению до рассвета запрещалось показываться на улицах. Но молодежь ухитрялась, минуя немецкие патрули, собираться по праздникам на посиделки. Обычно шли туда, где не было на постое солдат. В один из таких вечеров случилось несчастье.
Снегу в ту зиму навалило очень много и улица стала почти как тоннель. Парни и девчата, пренебрегая комендантским часом, перебегали в сумерках улицу. И тут, как на грех, показалась упряжка с легкими санками в которых сидел сам комендант. Прогремел выстрел из карабина. Гаммер стрелял навскидку, почти наугад, но охнул один из парней, схватился за грудь и упал. А комендант даже не остановился, пролетел, как вихрь. Девчата погрузили его на санки, огородами повезли в больницу. Так и погиб шестнадцатилетний борисовский юноша.
* * *
На улице пролился теплый летний дождик. Что-то редки они стали в нынешние времена. А когда – то, детворою, выбегали мы после такого дождя на улицу и не было для нас большего удовольствия, как поваляться в лужах прямо у дворов где росла, почти до самой дорожной колеи низенькая, мягонькая, изумрудная трава. Машины тогда в поселке, особенно на окраинах встречались редко. А если какая – нибудь проезжала по улице мы, ребятня, бежали за нею с криками восторга и радости. Ну, а когда она привозила кому – то дрова или уголь и после разгрузки шофер с хозяином уходили в хату, чтобы распить магарыч, мы облепляли ее как саранча. Сидели в кузове, заглядывали в кабину, трогали руль. Однажды, когда мы обследовали автомобиль доставивший топливо ко двору соседа дядьки Васьки к машине подошел старщий брат нашего друга по детским игрищам Кольки, Иван Близня. Мы как раз разглядывали выхлопную трубу и пытались угадать зачем она нужна и для чего служит.
- Опять пробка выпала, - сделал заключение Иван,- весь бензин по дороге выльется. Несите картошку скорее и затыкайте трубу.
Так как он был значительно старше, мы поверили ему и исполнили все, как он велел. Вскоре вышел шофер, сел в кабину, стал заводить мотор. Машина фыркала, чихала, кашляла, но заводиться не желала. В ход пошла заводная рукоятка, однако тщетно. Водитель нервничал, матерился, но и это не помогало. Иван крутился рядом, даже пытался давать советы. Сам же тайком наклонялся и поглядывал на выхлопную трубу. В один из таких моментов машина словно выстрелила. Из трубы, прямо в лоб Ивану, вылетело насколько картофелин, а клубок сажи, освободясь из заточения, превратил старшего Близню в негра. В таком виде и доставил дядька Васька Ваньку к отцу. Ну а дальше обычная картина. В годы нашего детства мало кто из родителей читал лекции провинившимся детям. Широкий солдатский ремень несколько раз прошелся пониже Ивановой спины.
-Не строй, паразит, людям гадости, - пригрозил кулаком сыну дядька Анатолий и отправился с соседом опрокинуть стаканчик. Чтобы уголь зимой лучше горел.
* * *
Тысяча девятьсот шестьдесят первый год. На дворе апрель. Пригревает теплое весеннее солнышко. Эх, скорее бы кончился урок! Но, в нашем третьем «Б» классе арифметика. И вдруг оживает радио на стене. Голос диктора Левитана звучит громко и торжественно: «Работают все радиостанции Советского Союза!». Что такое? Но дальше уже совсем непонятное. В космосе первый человек! Наш! Советский! Юрий Гагарин! Все в классе, в том числе и наша учительница Мария Ивановна, замерли. Прочитав сообщение ТАСС, Левитан замолк. В мертвой тишине раздался голос нашего одноклассника Мишки: - «Может фантастика!». И вдруг, как взрыв, как землетрясение. Топот по коридору, невообразимый шум, крики «Ура!». Мы, не дожидаясь разрешения учительницы тоже вылетаем с воплями на школьный двор. А Левитан уже сообщает из репродуктора, что первый в мире летчик-космонавт майор Гагарин, сделав на корабле «Восток» один виток вокруг нашей планеты, благополучно приземлился. Прошло немного времени, и директор школы объявил, что на площади состоится митинг, посвященный этому событию. В руках у старшеклассников появились наспех нарисованные транспаранты. Вся школа двинулась на площадь. Начали прибывать туда и рабочие коллективы. Как же все тогда были горды за достижения той страны, которая называлась Советским Союзом, за ее граждан сумевших первыми покорить комическое пространство. Это сейчас полеты в космос стали привычными. А тогда каждому хотелось побыстрее увидеть какой он – Юра Гагарин. Но где увидишь, когда телевизоров в поселке тогда было всего несколько штук. И только на следующий день его портрет появился в газетах. Простое лицо рабочего парня и… незабываемая улыбка. Как нам хотелось быть похожим на него. Это сейчас полеты в космос обыденное дело. А тогда мы все мечтали быть космонавтами…
* * *
«Бом! Бом! Соберем металлолом! От Волги до Дуная – артерия стальная!», - призывала нас утром по радио передача «Пионерская зорька». И мы после уроков всем пионерским отрядом шли на сбор металлических отходов. Собирали все что попадалось на глаза: старые негодные запчасти, тащили со свалок старые банки, ведра. Порой наши матери не досчитывались дома и новых кастрюль. Все шло на общее дело – на постройку нефтепровода «Дружба». Каждому из нас хотелось, чтобы его отряд собрал металлолома и занял первое место в школе. За утянутые из дома кастрюли нам, конечно, попадало от мам. Да и что такое кастрюля? Так, мелочевка. А тут в поселке начали строить новое здание школы. Сколько же там железок ненужных валялось. Обрезки труб, арматуры, какие – то искореженные балки… Словом, знатная попадалась добыча. И, что главное, весомая. Нам, пионерам, того и нужно было. Металлолом, ведь, повесу принимали.
В один из походов на стройку, мы с ребятами заметили огромную железную штуковину. Валялась она под забором, кое - где на ней начала пробиваться ржавчина.
- Дотащим?- спросил сурово наш пионерский вожак Вовка Гусев.
- Доволокем! – дружно отозвались мы, уверовав, что первое место по сбору металлолома нам обеспечено. Но, не тут – то было. Железяка, несмотря на все усилия нашей мальчишеской команды, двигалась слабо. Позвали девчонок, собиравших на стройке ржавые гайки болты. Но и они не помогли. Вспотевшие и грязные мы выбивались из сил, толкали, тянули – тщетно. И на помощь позвать было некого. Стройка в этот день пустовала, видимо рабочие трудились на другом объекте.
- Н-но, проклятая, - вдруг послышался голос и из-за поворота показалась лошадь, впряженная в телегу. Ее понукал отец нашего одноклассника, второгодника и отъявленного, по мнению девчонок и взрослых, хулигана Леньки Штабного.
- Ну, шо, малышня, - обратился он к нам, - мало каши ели? И куды ж вы ее приспособить желаете?- кивнул он на штуковину.
- Узнав пункт назначения, достал из телеги толстую веревку и скомандовал:
- А ну, цепляй!
Через десять минут добыча наша покоилась в куче металлолома, которую собрал наш отряд и мы радостные, предвкушая победу, разошлись по домам.
На следующий день в школу пришли серьезные дядьки во главе с милиционером. Вскоре наш класс в полном составе выстроили перед ржавой кучей. Вездесущий Мишка предположил, что нас будут награждать, как победителей.
-Так, - сказал милиционер, - кто вот это сюда приволок? И показал пальцем на нашу вчерашнюю мучительницу.
- Мы! – ответил хором наш отряд.
- Где лежало?
Какое – то нехорошее предчувствие посетило каждого из наc при этом. Начали объяснять, что валялось никому не нужное на стройке.
И тут взвился дядька в плаще, шляпе, при галстуке и при портфеле. Из его пламенной и несвязной речи мы поняли, что, несмотря на наши пионерские галстуки, мы, все до одного, бандиты, басмачи и грабители. А стрелу еще не установленного башенного крана мы должны вернуть строителям… Куда деваться, вернули с помощью школьного грузовика. Но, нашего благодетеля, Ленькиного отца мы не выдали. Правда и без той стрелы наш класс вышел победителем в соревновании по сбору металлолома.
* * *
С Вовкой Пичей мы соседи и закадычные друзья. Есть у нас и еще один замечательный товарищ. Мы его зовем Славчус. Отец у него руководит всеми охотниками района и в доме полно оружия и всякого охотничьего припаса. Есть духовое ружье, есть берданка с затвором, двустволка марки «Зауэр». А поскольку должность по охоте у папы Славчуса общественная, то основная работа – завскладом в совхозе. Мама Нина тоже трудилась в одном из серьезных учреждений. Родители редко приходили обедать. Но, каждый день, уходя на работу, давали Славчусу наказы, что нужно сделать по дому. После школы, мы с Пичей, едва выучив уроки, отправлялись к своему другу. Оказав ему помощь в кормлении и поении домашней живности, в мытье полов и уборке двора мы принимались за развлечения. Охотились на воробьев с «воздушкой», стреляли по консервным банкам из берданки, насмотревшись фильмов с Лимонадным Джо и Великолепной Семеркой, мастерили ковбойские пистолеты, деревянные кинжалы и лютой ненавистью ненавидели старую, согнутую в дугу бабку по прозвищу Курайда. Тому, по нашему детскому разумению, была весомая причина. Каждый вечер, она поджидала отца Славчуса и, преградив ему путь, опираясь на клюку, докладывала:
- Володька, опять твой с бандой из ружьёв палили и козу мою нервировали. Смотри, они паразиты точно в банде состоят. Палками машут и кличут друг дружку по-собачьи: Артос, Порток и Армисть.
Мы хихикали, выглядывая из палисадника. Что, дескать, с темной старушенции возьмешь, если она про «Трех мушкетеров» ни в книге не читала, ни в кино не видела. Родитель грозил своему сыну и нам заодно кулаком, заходил во двор, в дом, проверял все ли наказы, данные сыну утром исполнены, а потом вздыхал:
- Эх, на рыбалку смотаться бы, да червей забыл утром накопать!
Ха! Он забыл! А мы совсем уж без понятия? Из погреба Славчус извлекает большую жестяную емкость с плотной крышкой в которой гвоздем пробиты отверстия, чтобы жирные, вертлявые, накопанные нами заранее навозные черви не задохнулись. Отец хитро смотрит на него, на нас с Пичей, достает из кармана ключи.
- Давайте, открывайте!
Мы вприпрыжку несемся к гаражу. Да, у дяди Володи есть собственный, совсем новенький «Москвич». Большое богатство по тем временам и неимоверная роскошь. Но нас это мало волнует. Главное рыбалка на вечерней зорьке. Сколько времени прошло, Семья Славчуса переехала жить в Одессу, нет уже в живых моего лучшего дружка Пичи, а зорьки те с легким туманом над водой, с тишиной, прерываемой плеском жирующей рыбы, до сих пор стоят, как наяву, перед глазами.
* * *
В маленькой хатке на нашей улице живут старик и старушка. Я уже и не помню, как мы с Пичей и еще одним нашим товарищем Вовкой Таранцом сумели завоевать любовь и дружбу деда Николы. Скорее всего через тягу к голубям, перепелам, чижам и прочей птице. Дед был большой знаток природы и всяких огородно-садовых дел. Это у него во дворе каждое лето питьпиликают перепела, посаженные в искусно сделанные домики, а почти рядом с крыльцом растет плодовое дерево на котором каждый год созревают сразу груши и яблоки. Это он может починить сапоги и ботинки так, что им и износу потом не будет. Это он разводит таких голубей, что к нему даже из далеких городов едут заядлые голубятники, чтобы полюбоваться на турманов, дутышей, сизарей. А бывало, что за некоторых из них такую цену деду предлагали… Продавал. Отчего не продать, если человек знающий торговал птицу. Да и деньги не лишние в хозяйстве были.
Сухонький, жилистый, дед Никола был очень вынослив, в свои почти восемьдесят лет имел орлиное зрение, недостаточный слух и два зуба во рту. Мы вертелись возле него когда он ремонтировал обувь, он учил нас прививать деревья, сажать овощи. Садоводство и огородничество очень нравилось Пиче. Может именно благодаря деду он и пошел после школы сначала в сельскохозяйственный техникум, а потом институт, стал ученым агрономом. Мы с Таранцом тоже интересовались, но не так добросовестно. Старик видел это, но никакого недовольства не высказывал. Только головой кивал, мол, что взять, детвора. Зато мы заслушивались его рассказами о том, как он воевал с германцем в первую мировую войну. И вставали перед нами галицийские поля, русские солдаты в окопах, разрывы вражеских снарядов и наш дед, идущий в штыковую атаку с винтовкой наперевес. Однако рассказы рассказами, но лучше перепелиной охоты для нас ничего не было. Дедова глухота была оригинальной. Он почти ничего не слышал вблизи, зато вдали различал самые тихие звуки. А уж перепелов по голосам знал всех наперечет. Из приспособлений для их ловли предпочитал сеть и манок – особую свистульку, сделанную из бычьего хвоста и куриной косточки с дырочкой. Мы выходили далеко за поселок, туда где расстилались просяные поля. Старик, долго прислушивался к далеким голосам кавалеров перепелов, стремившимся перекричать друг друга и тем самым завоевать сердце зазнобы перепелочки, затем доставал мелкую тонкую сеть, мы с пацанами накидывали ее на просяные колосья и начиналась охота за птичьими лавеласами. Дед, перебирая пальцами, теребил манок издававший свист перепелки, На него слетались со всех концов поля самцы. Они пробирались на зов между колосьями, ослепленные любовной страстью не кричали уже свое знаменитое «Спать пора». Чем ближе они подходили к сетке, тем больше их голоса напоминали хриплый кошачий вой. И вот они уже под плетеными нитями. Дед не слышит, но мы ведь не глухие. Вскакиваем разом все втроем, вопим, как сумасшедшие, перепела взлетают и запутываются в сетке. Выпутывает их дед сам, нам такое тонкое дело не доверяет, еще повредим птицу. Выпутав, кладет пленников в специально сшитый мешочек из темной материи. Домой возвращаемся затемно. Гудят ноги, хочется есть, но на душе весело и легко – добычей вернулись. Значит завтра и в наших дворах раздастся на вечерней зорьке, на зависть всей уличной братии, перепелиный зов: Спать пора, спать пора…
Какое там спать, когда висят на ветках в соседских садах яблоки и груши, а на колхозной бахче лежат полосатые арбузы. У нас с Пичей и Таранцом все это и дома есть, но то, что добыто темной ночью в соседских дворах кажется значительно вкуснее.
* * *
На моей родной улице, названной именем Коммунистического Интернационала, праздник. И не только потому, что 7 ноября очередная годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. В доме бабушки Дуни свадьба. Женится мой дядя Борис. Осень 1963 года на удивление теплая, день солнечный. Играет гармошка, выплясывает во дворе подвыпившие гости, несутся над улицей залихватские частушки. Мы сидим на лавочке и смотрим, как друзья жениха пытаются украсть невесту, чтобы потом стребовать со свидетелей выкуп. Веселье передается и нам. Тетя Оля угощает всех пирогами и мы жуем их с превеликим удовольствием! Вот только соседский Славка что – то не в духе. Пирог отдал подбежавшей собаке и ушел в свой двор. Вышел через некоторое время, держа в руках удочки, клетки для птиц, еще кое какое мальчишечье богатство. Опять присел на лавку и начал одаривать всех. Брату Толику отдал удочки, мне досталась клетка – западня – зависть всех пацанов нашей улицы, Кольке Белому самопал, сделанный из винтовочного ствола. Подаркам рады все. Но недоумеваем, что случилось с прижимистым Славкой. Вечер спускается неожиданно. Затихает понемногу гулянка, расходимся по домам и мы с ребятами.
Утро следующего дня тоже не предвещало беды. На столы в доме ставились новые кушанья, Мужики, чтобы не видели их жены, похмелялись, не дожидаясь начала застолья. Несколько парней осматривали старую тележку, выданную напрокат, жившим напротив дедом Ильей. Девчата и бабы наряжались, кто во что горазд. Все готовились, как это бывает на второй день свадьбы в наших местах, прокатить по улицам сватов и потом продолжить гулянку на всю округу. И вдруг нечеловеческий вопль прорезал утреннюю тишину. Кричала Славкина и Толикова мать тетя Галя. Кинулся в свой двор ее муж, за ним в припрыжку помчался Толик, следом, чувствуя, что случилось неладное помчались сразу протрезвевшие мужики. Мы с Колькой Белым тоже попытались прорваться, но кто – то из взрослых, буквально отшвырнул нас от калитки. Выскочила из двора какая – то женщина в слезах и побелевшими губами прошептала:
- Повесился!
Кто повесился? Зачем? Когда мы с ребятами пробились сквозь толпу, то увидели Славку… Он лежал у сарая в своем куцем пиджачке, ветерок шевелил его русые кудри. И если бы не то страшное слово, произнесенное женщиной, можно было бы подумать, что наш старший дружок, Славка, не только доводивший нас иногда до слез, но и защищавший в трудные минуты, просто ради смеха притворился сонным… Ему шел всего семнадцатый год. Что послужило причиной трагедии, так никто и не узнал…
Хоронили Славика через два дня. Он лежал в гробу аккуратно причесанный, в белой матроске с синим воротником. Так и казалось, что вот сейчас поднимется, шмыгнет носом, позовет побегать по улице. Но, увы, так и не поднялся. Не знаю, как другие ребята, а я в этот миг почувствовал, что детство уходит от меня потихоньку и возврата ему не будет никогда.
Александр ВАЙНГОЛЬЦ.
Борисовка. 2010 год. |
